Глубокоуважаемый Дмитрий Дмитриевич!

…Основное наше расхождение по вопросу о прогрессе, пожалуй, можно сформулировать так: вряд ли можно отрицать, что всякий прогресс сопровождается известным регрессом (это есть и у Энгельса, это ясно и в таких словах, например, Некрасова: "порвалась цепь великая, порвалась и ударила одним концом по барину, другим - по мужику"), но сторонники взгляда, что мир идет к лучшему, думают, что совокупность прогрессивных черт превышает совокупность регрессивных. Вы, например, считаете, что то и другое примерно равноценно, а люди, подобные Ж.Ж. Руссо или по вашей цитате Прудону, склонны думать, что регрессивные черты существеннее прогрессивных и что равнодействующую следует считать отрицательной. Я лично не склонен отрицать, что бывают моменты в истории человечества или народа, где имеет место реальный регресс, но, в общем, мне кажется, можно говорить не о частном, а об общем прогрессе. Разберем это на примере крепостного права.

Вы склонны считать, что фабрикант относится к рабочим более жестоко, чем помещик относился к крепостным, так как помещик обязан был кормить в случае нужды крестьян, а фабрикант не отвечает за голодную смерть рабочих.

Можно ли отсюда говорить, что современное положение свободного рабочего в общем хуже или, по крайней мере, не лучше положения крепостного? Что положение "свободного "человека может быть хуже, чем положение крепостного, ясно из существования законов (и в Библии и у нас примерно во времена Алексея Михайловича, и в средневековой Германии ), запрещающих добровольное холопство или кабалу; уж очень сладко было тогда, очевидно, свободное житье, если государство в своих интересах запрещало людям добровольно отказываться от своей свободы. Сейчас эти законы нам кажутся дикими, так как, хотя формально никому не гарантируется обеспечение от голодной смерти, в нормальные мирные времена каждый отдельный случай голодной смерти вызывал огромное возбуждение общественного мнения в цивилизованных странах. И крепостное право, я думаю, примерно уже в ХVIII веке для крестьян потеряло всякую привлекательность и одним из величайших бедствий в период Екатерины и Павла для государственных крестьян было то, когда их щедрые цари дарили своим любимцам. Это не значит, конечно, что даже самые жестокие помещики не оставили по себе кое в чем добрую память. Мое происхождение отлично от Вашего: с одной стороны по отцу я происхожу из крепостных крестьян графа Аракчеева (из Оскуя Новгородской губернии, бабушка по отцу из самого Грузина, основной аракчеевской вотчины), а мать - из государственных крестьян, давненько торговавших (торговали будучи еще крепостными, а со смертью Аракчеева его имение перешло в государство, так что его крестьяне фактически были освобождены много раньше 1861 года). Конечно, Аракчеев всегда считался представителем самых жестоких помещиков, и я поэтому был несказанно удивлен, когда на похоронах моего дедушки в Оскуе слышал много раз упоминание в церкви при чтении поминаний "боярина графа Алексея" : через восемьдесят лет после его смерти многие крестьяне еще подавали записки за упокой его души: очевидно, он делал не только злое. Это видно и из рассказов моего отца, указывавшего на ряд следов аракчеевского времени (хорошие дороги, обсаженные деревьями; внешнее благосостояние сел было выше тогда, чем в начале XX века). Конечно, упадок быта крестьян Аракчеева после его смерти мог бы быть использован для доказательства необходимости помещичьей опеки над крестьянами, но рядом с этим исконно государственные крестьяне села Чудово показывали, что они прекрасно обходятся без такой опеки, и что именно аракчеевские методы опеки над крестьянами вредны именно тем, что действуют деморализующе и на помещиков и на крестьян. И вот такое деморализующее влияние крепостного права на самих помещиков Вы прекрасно иллюстрируете в Вашем же письме.

Вы пишете, что изучали письма и записи Вашего деда, аракчеевского офицера, и находите в них много прекрасного отношения к дворовым. По всей вероятности, ваш дед был значительно выше среднего уровня помещиков, но как же вели они себя в своей собственной семье?

Беру опять таки из Вашего письма: "Отец рассказывал, что их пороли по субботам. Во времена деда порка, бесспорно, происходила ежедневно, и от этих людей, десятки лет поротых, требовали вместо порки цицероновских речей".

Я немного моложе вас (всего на 12 лет), только на полпоколения отстал от вас, но от моего отца и деда, а также от других моих, наиболее старых, родственников, я ничего подобного не слыхал, пожалуй, за одним единственным исключением - одного моего дядюшки, польского дворянина, который тоже проповедовал необходимость порки на собственном опыте («меня пороли и я порю…»), правда, не очень убедительном: внешне он был прямо блестящим человеком, но пьяницей, картежником и мотом, сделавшим мою тетушку глубоко несчастной. Я не думаю, конечно, сделать отсюда вывод, что, например, в 19-м столетии все помещики применяли порку как основной педагогический прием воспитания (о систематической порке, по моему, не упоминается ни в "Детстве" Толстого, ни в "Записках революционера" Кропоткина, ни в биографиях Пушкина и Лермонтова и др.), а представители плебейских классов придерживались более гуманных методов воспитания, но мне думается, что мы вправе заключить, что среди помещиков существовала, если так можно выразиться, аракчеевская школа, к которой принадлежали, весьма вероятно, многие лично гуманные и благожелательные помещики (каким был, между прочим, ваш дедушка, аракчеевский офицер), придерживавшиеся библейских и спартанских педагогических взглядов; ну, а если они в отношении собственных детей были объективно жестоки (с современной точки зрения ежедневная или даже только еженедельная порка, очевидно, без специальной вины вряд ли может быть названа гуманным воспитанием), то тем более жестоки они должны были быть с крестьянами, где к общепедагогическим соображениям о благодетельности порки вообще присоединялось представление о более грубой природе крестьян, требующей усиления подобного рода педагогических воздействий, (прочтите прекрасно изложенные соображения архиепископа по поводу полезности телесных наказаний для плебса в "Человек на посту" Лескова и полное отсутствие сдерживающего момента в смысле любви к своим детям, и т.д. Были ли представители "аракчеевской школы" худшими среди помещиков или лучшими? Я склонен думать, что они были далеко не худшими, а скорее среднего сорта, так как у них были в общем два положительных качества: трудолюбие и наличие чувства долга по отношению к крепостным. Много ли было помещиков, объективно более гуманных, чем аракчеевцы? Я думаю - очень немного. К таким относится, например, пушкинский Евгений Онегин: это, как правило, холостяки, настолько богатые, что могли ограничиться легким оброком. Помещики типа Манилова (субъективно гуманные, но ленивые и неумные люди) или Обломова составляли, вероятно, значительную прослойку помещичьего класса, но у них крестьянам жилось, вероятно, не легче, а, наверно, тяжелее, чем у аракчеевцев, так как управление большей частью находилось в руках управляющих, старавшихся и помещику угодить, и самим нажиться. А те помещики, которые стремились к ликвидации крепостного права и вели себя соответственным образом, вряд ли имели возможность проводить свои идеи в жизнь (исключая, конечно, отпуск на волю, который, конечно, был исключением, а не правилом): протест соседей-крепостников, административные гонения (среди декабристов было, вероятно, много противников крепостного права) и, наконец, просто прекращение борьбы и уход из деревни вроде Чацкого. Поэтому я думаю, что представления о жестокости дворян (большей частью, - я с вами согласен - не субъективной, а объективной) нисколько не преувеличены: власть очень сильно развращает людей, и только очень редкие люди могут противиться ее развращающему влиянию. Это, я думаю, вечный общечеловеческий закон. Вы считаете возможным утверждать, что жестокость преувеличена, на том основании, что очень мало знаменитых случаев жестокости дворян: Салтыкова, Козловская, Измайлов, Марков, Шимановская. Извините, что я, не будучи математиком, приведу Вам - математику - некоторую математическую аналогию. Как много труда потратили величайшие ученые, чтобы доказать существование трансцендентных чисел, и как их было мало первое время, а сейчас, насколько мне известно, мощность множества трансцендентных чисел значительно выше множества алгебраических, а ведь с решением этой проблемы никаких эконо-мических интересов связано не было. Мы же знаем, что во времена Екатерины были запрещены жалобы крепостных на помещиков, следовательно, до гласности доходили лишь совершенно вопиющие дела, вроде знаменитой Салтычихи, да и с ней обошлись в общем очень милостиво. Но как будто совсем не редки были случаи убийств крепостными помещиков и их близких.

Этот вопрос я специально не изучал, но сейчас приходит в голову два случая, отсутствующие в Вашим списке: фаворитка Аракчеева, Минкина, была убита крепостным, отец Достоевского был убит крепостным. Еще более убедительно о невыносимом положении крепостных говорят не только факты многочисленных крестьянских бунтов и восстаний (не говоря уже о бунтах военных поселений), но и поведение крестьян, например, во время Пугачевского бунта: они помогали Пугачеву вешать как злых помещиков, так и добрых (субъективно добрых, но столь же невыносимых, как и злые: "Хвали траву в стогу, а барина - в гробу.").

Мне вообще думается, что крепостное право имело наиболее невыносимый характер во второй половине 18-го и первой половине 19-го века. До этого, как это указывает, например, и Ключевский, оно было объективно оправдано как оплата дворянской службы по обороне государства. С законом о вольности дворянства оно потеряло всякое оправдание (чем и воспользовался Пугачев); отсюда растущее озлобление крестьян против помещиков и все большая деморализация помещиков. Меньшинство помещиков встало на позиции отмены крепостного права, большинство вело паразитический или полупаразитический образ жизни по легкомыслию, и, наконец, известная часть, не легкомысленная, но и не хотевшая расстаться с постулатом неизбежности крепостного права, вступила на аракчеевский путь. Находясь в состоянии, так сказать, непрерывного военного положения с крестьянами, они должны были поддерживать и в самих себе постоянный воинский дух, одним из выражений которого и является жестокое обращение с собственными детьми. Этим объясняется, весьма вероятно, и то, что в дворянских кругах с ребятами обращались суровее, чем среди обеспеченных недворянских семей (духовенство, разночинцы, купечество); при большой бедности, конечно, опять появлялась суровость, вызываемая обстоятельствами. Можно привести иностранные аналогии: суровое воспитание спартанцев по сравнению с менее гордившимися своим аристократизмом афинянами, в Японии, как пишут сведущие люди, у самураев воспитание юношей было крайне суровым, а в простом народе никогда не бьют детей.

Освобождение крестьян было необходимо не только для крестьян, но и для дворян: всякая неограниченная власть над людьми в конечном счете развращает власть имущих, и если внешняя или внутренняя сила не ликвидирует эту власть, государство приходит в состояние полного разложения: Римская Империя, здешние среднеазиатские ханства - Кокандское, Бухарское, Хивинское. История движется не монотонно, а скачками: крупный реальный прогресс сопровождается медленным регрессом, иногда заводящим в тупики, но на основанных линиях развития сопровождающимся новым скачком, повышающим уровень выше предыдущего. Мое личное мнение - с течением времени скачки делаются все менее значительными, регресс все более слабеет, и кривая постепенно приближается к некоторой ассимптоте.

Относительно моей пятой гипотезы, (стр. 10 моего предыдущего письма). Странно, что она вам не совсем понятна: вместо ваших двух начал, из коих оба более или менее абсолютны (один - доброе, другой - злое), я считаю возможным выставить целый ряд начал, из коих каждое высшее следует рассматривать как доброе по отношению к предыдущему, и как злое по отношению к последующему. Эту схему можно приложить к любому явлению и в науке: крупные фигуры обозначают крупный прогресс, но затем, превращаясь в авторитеты, тормозят дальнейшее развитие: недаром, кажется, Ф. Бэкон советовал сжечь творения Аристотеля, чтобы они не тормозили прогресс науки. И, насколько я могу судить о прогрессе точных наук, там уже осознали относительность наших знаний и потому роль авторитетов совершенно или почти совершенно исчезла. В биологии и в других неточных науках до сих пор даже солидные ученые (в том числе и приходящие даже из точных наук) любят клясться "ин верба вожакорум".

О реальности боли. Вы вкладываете в понятие реальности нечто иное, чем обычно. В данном случае, мне думается, в понятие реальности может быть вложен, по крайней мере, троякий смысл:

а) Ваше понятие субъективно идеалистическое: наиболее реально то, что находится в нашем сознании, и с этой точки зрения человек, испытывающий острую боль, может сказать: "что бы вы ни говорили, а испытываемая мною боль для меня гораздо более реальна, чем атомы и электроны (пользуясь Вашим же выражением);

б) Мне кажется, что больше прав на существование имеет определение реальности как чего-то существующего вне нашего сознания, и только с точки зрения этого определения имеет смысл Ваше возражение против меня (что возможность анестезии опровергает реальность боли): вот я закрываю глаза. Разве от этого перестанет существовать стол, стоящий передо мной? С точки зрения субъективного идеализма - перестанет, а с точки зрения второго понимания - не перестанет, так как другой человек увидит стол, хотя я его не могу видеть. Но кто другой сможет ощутить Вашу боль, если анестезия привела к тому, что Вы ее не чувствуете? И я лично склонен думать, что человек может развить свою волю до того, чтобы реально подавить чувство боли. По-видимому, несомненно, что гипноз может устранять чувство боли, и, вместе с тем, по-видимому, несомненно, что возможен антигипноз (возьмите, например, стигматы католических монахов), а отсюда нет ничего невозможного, что при высших ступенях энтузиазма подавление боли будет совершенно эффективным. Это, по-видимому, в более слабых степенях свойственно и обычным людям: от целого ряда солдат, раненых во время горячего боя, я слыхал, что они совершенно не замечали, что ранены, а догадывались об этом только тогда, когда кровь заливала им лицо или переполняла сапоги. С этой точки зрения как будто можно совершенно отрицать реальность боли, но я думаю, возможно, третье понимание реальности, примиряющее первые два;

в) Первые два понимания оба принимают, как само собой разумеющееся, что чужая боль не может быть ощутима в другом сознании. Но возможно, что это и не так. По-видимому, можно принимать как вполне реальное явление передачу мыслей, а, следовательно, нет ничего нелепого и в передаче ощущений. Я лично не удивлюсь, если развитие гипнотизма приведет к тому, что один человек вполне реально будет ощущать ощущения другого. Тогда действительно можно будем говорить, что, хотя такие вещи, как боль, красота и проч., имеют в значительной степени субъективный характер, в них есть какой то, вполне объективный, реальный компонент.

Об обезлюдении областей в тридцатилетнюю войну. Я не помню сейчас источника, по которому я Вам писал, что в Баварии в тридцатилетнюю войну население уменьшилось в четыре раза. Все подобные данные я, действительно, привожу на память, но все они прекрасно гармонируют: недавно читал в одной книге английского писателя Беллока, что как раз в результате обезлюдения южно-германских католических стран выдвинулась на первое месте Пруссия. Слыхал также, что после Тридцатилетней войны из за недостатка мужчин было официально разрешено на некоторое время многоженство. Обезлюдение местностей из-за бегства стариков и больных могло иметь место только в случае очень большого числа больных, что, в свою очередь, могло быть следствием войны. В Ленинграде во время блокады погибли в первую очередь дистрофики, но если бы не было войны, не было бы и дистрофии.

О прогнозе победы добра. Вам кажется, что прогноз означает признание фатализма. Ваши слова: «это что-то в роде, цирковой борьбы, где уже наперед, говорено, кто одолеет». К чему вся эта комедия? Когда инженер говорит с уверенностью, что ему удастся спроектировать и построить мост, то это не означает, что мост будет построен сам собой. Лозунг: "наше дело правое - мы победим " , вовсе не означает, что победа придет сама собой: она может потребовать колоссальных усилий, при отсутствии которых она, конечно, не придет. Оптимистический взгляд на человеческую историю означает, что на основании анализа всех существенных данных мы приходим к заключению, что в общем, несмотря на временные отступления, человечество все-таки идет вперед к лучшему будущему, но идет, конечно, только при условии полной активности наиболее сознательной части человечества. И поэтому отказ от активности сознательных людей может квалифицироваться как измена общечеловеческому делу. Это мировоззрение - активное; напротив, ваше мировоззрение, что добро и зло обречены на вечную борьбу при сохранении все тех же позиций, скорее напоминает театральное представление: во вчерашнем спектакле восторжествовала добродетель, Синяя Борода убит, а завтра он снова встает и опять та же комедия, начинается сначала. На этом кончаю. Ваши письма дают еще много материала для дискуссий, но я помню и старые долги по отношению к Вам, да и по отношению к другим моим корреспондентам, поэтому пока на этом кончаю. Не знаю, когда напишу следующее письмо: врачи настаивают на моей поездке на курорт или в дом отдыха и не позволяют мне взять с собой пишущую машинку, без чего, конечно, я вести переписку не могу.

Пока всего лучшего.

Искренне уважающий Вас, А. Любищев
Фрунзе, 21 марта 1948 г.