Тарнопольский прорыв с зверствами дезорганизованной солдатской массы, московская резня интеллигенции и разрушение святынь, все это - глубоко трагичные моменты революции. Окружающий нас воздух дрожит от стона, плача и проклятий, земля под нашими ногами тонет в крови, смешанной со слезами. Скоро мы разучимся смеяться; вольный веселый смех покинет славянскую душу, мятущуюся в спустившемся в нее безумием.
В хмурую, сырую осень, осыпанные мокрым снегом, мы хороним самое дорогое нашему сердцу: честь нашей родины, наши культурные богатства, нашу молодежь. Кого мы еще вчера видели больными, сегодня уже на катафалке, окруженный немой, черной тоской. В этой трагичной атмосфере, в этой сфере стонов и воздыханий какой злой насмешкой над нашим горем выступают эти смешные фигуры, этот грубый балаган, оскорбляющий наши чувства.
Вот молодой присяжно-поверенный, которого счастливо миновала тяжелая воинская повинность, в роли главнокомандующего десятимиллионной армией, при столкновении с врагом совершающий опереточный побег с переодеванием. Безграмотный солдат в роли командира полка по избранию с тщетными попытками отказаться от тяжелого для него почета. Служитель в должности директора Эрмитажа.
В этом шутовском хороводе кружится и буква Ъ. Она смеется над нами, смеется над нашими глупыми надеждами.
Вот мы по-детски мечтали, что революция создаст всеобщее обучение грамоте, а в место нее у нас воцарилась и у грамотных безграмотность. Сердитый учитель вдруг снял свой вицмундир и облекся в блузу, из чиновника превратился в рабочего, сделавшись членом профессионального союза.
style='font-size:14.0pt'>Раньше он все больше не позволял, а теперь он хочет, чтобы можно было делать то, чего раньше нельзя было делать. В один прекрасный весенний день под звуки марсельезы он явился в класс и разрешил не ставить букву ять.
О том, что научнее не ставить буквы ять, об этом решил какой-то, никакого отношения к школе не имеющий, академик, а о том, насколько педагогичен эксперимент молниеносного разучивания тому, что считалось раньше не приложным правилом и что утверждается всеми учебниками, которые можно дать в руки учащимся, об этом академик не думал, не думал об этом и Мануйлов и его последователи или подчиненные. Глупое слово: “педагог” с самого начала революции сдано в архив.
Дело обстояло так: между двумя партиями, ученической и учительской, шла война, учителя отстаивали ять, ученики шли против нее. Теперь в месте с социалистами победили ученики, и ять исключена из программы учительской партии.
Но, конечно, необходимо было установить более точное, более определенное соглашение - такой победы нельзя было признать - писать как хочешь.
Надобно доблестному генералу Верховскому, приходиться подумать о создании крепкой организации “демократической” грамматики.
Трудное дело изыскать меры для окончательного изгнания буквы Ъ, которая не только сама совершенно распустилась, влезая вместо своих раньше насиженных мест в места ей неположенные, но еще совершенно дезорганизовала и остальные буквы.
Распалившаяся ять иногда делает урок чрезвычайно забавным: выгнанная из тетради ученика, она попадает на доску учителя, который с веселым смехом должен извиниться перед учениками за сделанную ошибку объяснив, что он так, как и они, еще учится новому правописанию.
Вместе с учениками учитель может также посмеяться над отсталостью какого-нибудь Кирпичникова или заняться революционной переделкой Пушкина или Гоголя. Мы думали увидеть Геркулеса, совершающего двенадцать подвигов.
Думали, что министерство народного просвещения свободной России раскроет двери средней школы, если не всем детям бедных классов, то наиболее способным, создав информационные органы, извлекающие из социальных низов затерявшиеся там алмазы.
Думали, что наряду с нежной, трогательной и чрезвычайно дорогой заботой о матросах и солдатах, правительство позаботится и об учителе, даст возможность, улучшив его материальное положение, сократить давящее его число уроков и освободить время для научных занятий, что оно даст не только сколько, что бы он не умер с голоду, а что бы мог бы еще поделится куском хлеба с голодающим учеником.
Мы наивно рисовали в своем воображении студенческие общежития для более бедных и больных студентов и студенток или хотя бы разработку проектов таких общежитий, спасающих самое драгоценное имущество нашей родины - интеллигентную молодежь.
Ждали также внимания и к молодым ученым, большее число стипендий для оставленных при университете. Готовились к совместной с министерством работе над долгожданным университетским уставом.
Наше забегающее вперед воображение создавало столько академий наук, столько университетов, видя усиление научной деятельности университетов в благотворной обстановки, созданной Свободным Правительством.
Оно представлялось нам всеми силами поддерживающим погибающие в борьбе с дороговизной заработной платы наборщика и бумаги научные издания и общества.
Мы видели это высоко-культурное Правительство раздувающим это гаснувшее пламя знания в яркий, ослепительный свет, разгоняющий мрак, созданный самодержавием.
Ах, если бы обстановка не была бы так тяжела, если бы улыбка не была бы диссонансом в общем настроении гнетущего горя, каким бы гомерическим смехом пришлось бы разразиться, увидя вместо ожидаемого Геркулеса - этого маленького сморщенного карлика, этого социалистического ублюдка побрякивающего шутовским колпаком с гордым сознанием того, что он согнал с насиженных мест, хотя еще не успел совсем выгнать капризную букву!
Это ничтожное созданьице могло бы еще показать свои матросские университеты, свой проект автономии средней школы, лучший перл для Сатирикона, ставящих школу в полицейскую зависимость от органа, в который входят в преобладающем числе представители совета солдатских и рабочих депутатов и всевозможных политических и профессиональных организаций, учителя же только от профессионального союза, один родитель и ни одного профессора.
Россия теперь - это сплошное пожарище. Революционный пожар, сжег все старые постройки, но ничего не создал. Перед нами великая задача строительства.
Можем ли мы с усталой, измученной душой, и головой, еще объятой лихорадкой, начать строить по новому, не вернуться к Старой, а создать Новую Россию? Двинется ли Россия вперед или же остановится на месте, отскочив слева на право?
Последнее мне рисуется, как наиболее вероятная картина. Обыватель бросает политику и возвращается к картам, учитель возвращается в свой футляр, профессор отказывается от опасного контакта с студентами, краса русской революции, Кронштадтский матрос обращается в пьяного мужиченку, клянчащего двугривенный на водку.
Вот только одна буква Ъ не успокоится. Напрасно, облеченный снова в вицмундир и снабженный министерскими циркулярами учитель, будет стараться загнать ее в места, положенные ей этими циркулярами. Напрасно будет он уверять учеников, что с окончанием революции отмененные правила о букве ять, о посеих самосуда женщины в станицах.
С отмененной буквой ять окажется отмененным и авторитет учителя, отмененной вера ученика в учителя, вера в то, что всякое правило, или категорически объявляемое, является правилом непреложным.
Проф. МОРДУХАЙ-БОЛТОВСКОЙ.